Эвакуатор - Страница 23

— И ты действительно думаешь, что я один из них?

Она быстро, жалобно закивала.

— Работаю под прикрытием «Офиса»?

— Черт тебя знает, под каким ты прикрытием. Ты мне поэтому и в компьютер не разрешал лазить.

— Идиотка! — простонал Игорь. — Господи, ну если уж ты такая идиотка — чего тогда про остальных?! Что за раса подлая, каиново семя, как вы еще живы, я вообще не понимаю! Ты спала со мной два месяца, рассказывала мне все про себя и семью, говорила, что ближе меня у тебя нет человека! А потом, когда я тебя предупредил, чтобы ты сидела дома, — ты за полчаса поверила, что я шахид!

— Не шахид, — затрясла она головой.

— Ну еще хуже! Вообще профессор Мориарти, черная Фатима, организатор, все нити заговора, мозговой центр! И все легло в эту версию — и то, что я тебя в компьютер не пускал, в игрушечки поиграть, и то, что знал про вокзалы, и то, что на работу редко хожу! Катя! Катя, ты видишь себя со стороны хоть на столько?! Ты же… блин… ты же говорила, что дышать без меня не можешь!

— Да, да, — Катька ревела, кивала и тряслась.

— И как это все у тебя смонтировалось?

— Игорь, родненький… ну как же ты не понимаешь… ну ведь это не злодеи, хотя они и убийцы, и все такое. Они просто мстят… и почему я не могла бы одного из них полюбить?

— Не злодеи? Ты это говоришь после всего… после этого?!

— Ну, я в том смысле, что они другие… не такие злодеи… не ради бабок же, в конце концов! Они просто не люди, это совсем другое дело. Ну вот и ты… я ведь тоже не совсем человек, я урод, я никогда не могла полюбить просто человека! Из-за этого всегда и мучаю всех…

Она заревела в голос. На них оглядывались. Впрочем, плакали в тот день многие, — Москва уже привыкала к истерикам на улицах, и к битью головой об асфальт, и к расцарапыванию лиц, но этого было как раз немного. Все-таки не Владикавказ, не Беслан. К чему нельзя было привыкнуть — так это к понурой, молчаливой толпе на улицах, к людям, шедшим на работу и в магазин, как на заклание. В них была такая обреченность, которая хуже любой истерики. Все ждали, что с ними случится еще что-то подобное, и ничему не удивлялись; странным образом каждое новое потрясение только глубже вгоняло их в безвыходный, тяжкий сон.

— И ты решила, что я один из них?

— Ага.

— И по вечерам трахаюсь с тобой, а по ночам взрываю других русских?

— Ага.

— И кто бы я был после этого?

— Чеченец.

— Ка-тя! Да неужели по человеческим меркам не следовало бы заживо зажарить такого борца, который вечером спит с русской женщиной, а ночью взрывает ее братьев?!

— Следовало бы.

Она соглашалась, не понимая, что говорит. Ее здорово колотило.

— Черт, и не пойдешь никуда… Ка-тя! Ты что, всерьез предлагала мне сдаться?

— Ага, ага. Да.

— Да очнись ты!

— Не могу. Игорь, две тысячи человек… две тысячи… ты понимаешь? Никогда столько не было, нигде… Хотя в «близнецах», кажется, было… Игорь, ну как так можно, а? Игорь, если ты знал и не сделал ничего, то как так можно, а?!

— Говорят тебе, я не знал! Знаешь же ты, что завтра будет утро!

— Н-не знаю, — повторяла она. — Не знаю. Теперь ничего не знаю.

Он схватил ее за руку и потащил за собой.

— Куда мы?

— В сквер, не торчать же тут у людей не виду.

— Я не пойду никуда, мне надо домой.

— Сейчас, сейчас, пойдешь домой… Нам же надо поговорить, ты сама хотела поговорить.

Они сели на лавку в сквере возле ее дома — она сама вызвала Игоря сюда, не опасаясь больше, что знакомые их увидят вместе; метро закрыто, центр оцеплен, доехать до Свиблова она не могла. Можно, конечно, было поймать машину, переплатить, по окружной добраться до него — но у нее ни на что не было сил. Она загадала: если он все-таки приедет, значит, есть хоть крошечный шанс, что он не из тех. И он приехал, и теперь они сидели у пруда, вокруг которого почти не было гуляющих — матери с детьми предпочитали сидеть дома. Чрезвычайное положение еще не было объявлено, но его ждали. Никто еще толком не понял, что произошло. Раньше после каждого теракта Катьке кто-нибудь звонил, советовались, обсуждали, что делать, — теперь, когда на месте Комсомольской площади зияла яма глубиной в три метра, телефон замолчал наглухо, телепрограммы прекратились по случаю траура, президентское обращение задерживалось. Катька не смогла пойти на работу, да вряд ли в «Офис» приперлась в тот день хоть одна живая душа: кому теперь-то было все это нужно?

— Катька, — помолчав минут десять, чтобы она успокоилась, сказал Игорь. — Теперь-то ты понимаешь?

Она кивнула.

— Ты поедешь со мной?

— На альфу Козерога?

— Неважно. Долго рассказывать. Ты сама-то видишь, что здесь больше оставаться нельзя?

— Вижу, — тупо сказала Катька.

— Высморкайся. Ты говоришь глухим басом, как баба Яга из ступы.

Она послушно высморкалась. У нее не осталось ни сил, ни воли. Скажи он ей сейчас «Садись в ступу, и полетели», — села и полетела бы, не зная, зачем и куда.

— Ты мне все еще не веришь?

— Почему, верю.

— Ты понимаешь, что я не шахид?

— Понимаю.

— Катя! Кать, очнись! Через неделю здесь все развалится окончательно!

— Вижу.

— Ну так и поехали!

— Куда?

— Это неважно, я тебе говорю! Надо уезжать отсюда!

— На чем?

Он стукнул себя кулаком по колену и отвернулся. Катька смотрела на пруд, по которому плавали желтые каштановые лапы о пяти толстых пальцах, липовые сердечки, кленовые ладошки. Все взорвалось, и органы неведомых существ раскиданы повсюду. Надо было дожить до того, чтобы в каштановой и кленовой листве мерещились оторванные ручки. Листья осыпались лавиной, да и все сыпалось. Как это я раньше не замечала, что осень — взрыв, что повсюду валяется мертвое, только что бывшее живым? Как страшно листьям, но ведь нам страшней. У них есть какая-то надежда — деревья остаются, все продолжится; а где наши деревья? Рухнуло все, нет больше никакой опоры, ни самой призрачной вертикали. Куда и зачем бежать, если жизнь до такой степени ничего уже не стоит? Ветер может сколько угодно таскать листву по асфальту, по чахнущему газону, — живей она от этого не сделается.